|
Взлетная полоса На первый взгляд может показаться, что я прекратил заниматься тем, чему меня учил Валерий Петрович. Формально это действительно так. Я больше не являюсь "концертирующим" пианистом, да и вообще прервал почти все отношения с классической музыкой, а живу "студийной" жизнью, сочиняя музыку и записывая ее. Однако игра на "обычном" рояле и его современных цифровых модификациях, позволяющих фактически играть на любых инструментах, сидя при этом за фортепианной клавиатурой, - это то, что я делаю каждый день. При этом всегда, когда меня спрашивают о моих учителях, я прежде всего называю имя Валерия Петровича Самолетова. Именно благодаря ему я стал не "piano player'ом", "по долгу службы" играющим на рояле, извлекая из него общепринятый набор нот, смысл которых давно уже стерся от слишком частого автоматического употребления, а человеком, для которого музыкальный язык - это язык значимый и сакральный, в котором каждый звук, каждый аккорд, каждый поворот мелодии несут в себе сообщение о бытии. Как ни странно, именно среди музыкантов, играющих классику, встречается множество людей, занимающихся не своим делом. Писателями, архитекторами, режиссерами становятся в довольно-таки зрелом возрасте. Занятия музыкой начинаются в раннем детстве "с подачи" родителей. Потом вундеркинд подрастает, не став при этом не то что личностью, а даже и не подозревая о том, что за пределами клавиатуры существует бесконечный мир внутренних горизонтов, да и сама эта клавиатура нужна не только для получения премий на конкурсах, а вполне может служить дорогой, ведущей к этим самым горизонтам. У него за плечами уже оказывается "угробленное" детство и выясняется, что отступать некуда, хотя именно это и следовало бы сделать, честно переквалифицировавшись в торговца компьютерами или штанами. Для того, чтобы музыка стала "своим" делом, нужен не только абсолютный слух, виртуозность, выносливость и другие тому подобные достоинства. Прежде всего нужно задать себе вопрос: "Зачем я это делаю? Что я хочу сказать, нажимая вот эти клавиши? Почему это написано именно так? Как именно я должен это сыграть и, опять же, почему?" И в результате ежедневного, ежесекундного вопрошания появляется ощущение, что это не какой-то человек-памятник по имени Моцарт или Шостакович когда-то издал указ под названием "Соната для скрипки и фортепиано", а это я, ученик такой-то, слышу эти звуки и извлекаю их из своего инструмента, потому что это правильные звуки. Когда юный музыкант находится в том "опасном" возрасте (13-16 лет), когда все дальнейшее зависит от постановки этих вопросов, то очень важно, чтобы рядом оказался человек, который может такие вопросы перед учеником поставить и может научить его осознанному существованию в музыке. Когда мне было 15 лет, мне посчастливилось стать учеником В.П.Самолетова. Интересно то, что это был не класс специального фортепиано, а класс камерного ансамбля. Сольное музицирование - слишком эгоцентрическая штука, и уж в 15-то лет вряд ли можно обращать внимание на что-либо, кроме эффектно сыгранных пассажей. Ансамбль - совсем другое дело: здесь необходим более тонкий и разветвленный аппарат слышания и гораздо более "взрослый" уровень осмысления. Я прекрасно помню, что, начав заниматься у Валерия Петровича, я как будто бы сразу "вырос", почувствовал себя "серьезным" музыкантом, чего не было в классе спец. фортепиано (а так хотелось!). Приходя после уроков камерного ансамбля к своему "основному" педагогу, я играл по-другому, что, понятное дело, не могло не вызывать некоторой ревности. Благодаря Валерию Петровичу я по-настоящему "заболел" музыкой ХХ века. Собственно, я уже был вполне готов заболеть, и, попав к нему в класс, понял, что теперь, наконец, для меня началась настоящая жизнь. Этим делом были больны, кажется, все его ученики, и именно на этом поле происходило основное сражение. В то время как "простые" одноклассники и однокурсники играли своего бесконечного шопено-листа, мы, "избранные", фехтовали совсем другим оружием: Стравинским, Хиндемитом, Мессианом, Шостаковичем, Шнитке. Выпендривались друг перед другом, цитируя фрагменты из "Диалогов" Стравинского и парируя удары фразами из "Учения о гармонии" Шенберга. И уже потом, "осознав" современную музыку, начинали совсем иначе играть классику. Вдруг понимали, что все эти тоники-доминанты с завитушками, оказывается, имеют не меньший внутренний смысл, чем головоломные ритмы Мессиана или пауза 13 секунд, после которой БАБАХ локтем по клавишам в Сонате Шнитке. После самолетовских уроков мы с удивлением обнаруживали в классике то, что было скрыто от нас столетиями напудренных париков и пыльных учебников. Я думаю, что каждый из его учеников ощущал все происходящее как момент пробуждения. Что именно делалось в классе у Самолетова - об этом вряд ли имеет смысл рассказывать подробно. По одной простой причине: можно вспомнить и описать словами, как мы готовились к конкурсу "Концертино-Прага" в 1981 году, как работали над сочинениями Шнитке и Брамса, Шостаковича и Моцарта, Р.Штрауса и Шумана, но эти слова никогда не передадут ту тихую магию, которой наполняется пространство вокруг Валерия Петровича, независимо от того, показывает ли он что-то в партитуре, играет ли сам или просто говорит о чем угодно (в диапазоне от пианиссимо до меццо-пиано). Представляю, как смешно выглядели мы, мальчишки, старшеклассники и студенты, стремившиеся подражать не только самолетовской манере игры, но и его голосу, интонациям, жестам... Отдельно - о Мессиане. Когда я понял, что ДОЛЖЕН выучить "Двадцать взглядов на младенца-Иисуса", я выпросил у Валерия Петровича ноты и стал постепенно осваивать эту, мягко говоря, непростую вещь. Это было для меня не просто разучиванием нового произведения, а точкой отсчета, метафизическим центром, вокруг которого строилась вся моя жизнь. В тот момент я уже был студентом Московской консерватории, но с вопросами по поводу Мессиана я обращался, разумеется, исключительно к Самолетову. Сначала я выучил половину цикла и сыграл это в концерте в 1983 году, а потом, после "перерыва на подготовку к конкурсам", в 1987-м выучил остальное и записал целиком на фирме "Мелодия". Диски вышли в 1990-м году (тройной альбом длиной 2 часа 40 минут), и я помню, что, неся их в подарок Валерию Петровичу, я переживал нечто совершенно особенное. И последнее. Обычно из России уезжают или в Америку, или в какую-нибудь такую Европу, чтобы победоносно смотреть на коллег: дескать, у меня все в полном порядке, живу в Нью-Йорке (Париже, Гамбурге...), играю 130 концертов в год... Самолетов живет в крошечном французском городке Мурмуароне, послав к черту так называемую культурную жизнь с ее потребительским конвейером. Теперь этот конвейер всюду примерно одинаков: что в Москве, что в Нью-Йорке, что в Берлине. Уровень бессмысленности - тоже. Недавно Валерий Петрович был в Москве, посмотрел на агрессивный новорусский размах и уехал обратно в свою французскую деревню. Я был необычайно рад снова видеть его. К счастью, его сегодняшний облик совершенно не вписывается в новую пластмассовую жизнь. Да и вряд ли юные музыканты "поколения MTV" (Приколись! Вливайся!! Оттянись по полной!!!) могут захотеть чему-то научиться у человека, погруженного в неспешное одинокое размышление. Я вдруг вспомнил, как однажды, году в 87-м, мы с Валерием Петровичем заговорили о Хлебникове, и он тогда прочитал наизусть, ОЧЕНЬ медленно, как будто каждому слову требовалось отдельное бесконечное пространство: О, достоевскиймо бегущей тучи!
18 декабря 2002 |